Тюрьма св. Бригиды.

Боже, какъ это было гадко!.. Такъ гадко, что стиснувъ зубы, я чуствовалъ въ себЪ одно тоскующее, безсильное бЪшенство.

В. В. Шульгинъ.

Львовъ.

Миша не узналъ его... Эго былъ сумасшедшій домъ... Все здЪсь смЪшалось, ничего разумнаго здЪсь не было. Въ сЪрой толпЪ героями рыскали военные, ландштурмисты, жандармы и городовые. Жаждущіе мести, они вмЪстЪ съ потерявшими гражданское чувство гражданами врывались въ сотни повязанныхъ русскихъ людей и били, били безъ пощады. Пройти одну львовскую улицу — значило выдержать страшное наступленіе. И не всЪ выдерживали:

женщины рыдали и, умлЪвая, падали подъ ноги, мальчики и дЪвочки неистово кричали, a мужчины сбивались въ кучи, въ которыя падали камни, палки, грязь... Счастлявъ уже тотъ, за кЪмъ захлопнулась тяжелая, черная, тюремная дверь. Другое дЪло, что тамъ при осмотрЪ обокрадутъ, нарочно поведутъ въ баню, гдЪ перемЪнятъ или сдерутъ платье, но тамъ нЪтъ толпы и ландштурмистовъ. Тамъ испробованные мучители, но y нихъ пріемы другіе.

Миша былъ помЪщенъ въ одной комнатЪ съ о. Григоріемъ. Когда захлопнулась тюремная дверь, онъ, стоя у порога, плюнулъ трижды. Съ подозрЪніемъ посмотрЪли на него находящіеся тутъ священники: Были случаи, что предатели находидись въ комнатахъ... Свой своего боялся. Миша еще разъ плюнулъ.

— Тюрьма, то значитъ, кончено! — произнесъ онъ; о. Григорій улыбнулся.

— Миша, что новаго? — спросилъ онъ.

— Побейте меня, о. Григорій, куда хотите, я на васъ не буду сердиться. Дуракъ я, о. Григорій ! НынЪ я могъ быть въ КіевЪ, a я здЪсь. Два дня ни одного австрійца не было. БЪжать было, нЪтъ не бЪжалъ: росы побоялся!..

Много читалъ Миша о тюремныхъ заведеніяхъ, но все имъ запечатлЪнное въ памяти не соотвЪтствовало тому, что онъ увидЪлъ въ тюрьмЪ св. Бригиды. Онь не могъ себЪ представить, какъ въ комнатахъ могли находиться отхожія, отъ которыхъ подымались паръ и смрадъ, какъ туча въ ненастный день. Сырость дЪлала этотъ паръ тяжелымъ, и лампочка висЪла, какъ далекая звЪздочка, и всю ночь вокругъ жолтаго свЪта стояло желто — синоватое кольцо, какое мы иногда видимъ вокругъ мЪсяца. Отъ сжатаго воздуха высыхала во рту слюна, и отдыхать было весьма тяжело. Неуклюжія, широкія, обросшія мхомъ и грибами стЪны, говорили, что она принадлежитъ средневЪковію. Одно окно, правда большое, было лишь на то прорублено, чтобы арестантъ видЪлъ кусочекъ неба и еще сильнЪе мучился. Солнце въ комнату Миши вторгалось толъко посредственно, отражаясь отъ стеколъ почернЪвшей церкви, стоящей, какъ олицетвореніе унынія, въ серединЪ кирпичныхъ и каменныхъ тюремныхъ стенъ. ЖелЪзныя прутья придавали окну видъ клЪтки, въ которую птичкЪ-арестанту головы никогда не высунуть.

— A зачЪмъ ты, окаянный дуракъ, въ дырочку смотришь? — смЪясь, обратился къ часовому Миша. Раздался легкій хохотъ. Прибытые роковымъ несчатьемъ, жившіе въ тревожной неизвЪстности, ожидавшіе страшнаго суда, непривыкшіе къ тюремной жизни, многіе пали духомъ, ослабли, заболЪли... То же наблюдалось и въ комнатЪ Миши. Обращенія, слезныя письма не помогали, и страхъ росъ все болЪе и болЪе. Самое слово: тюрьма было ужаснымъ для людей, души которыхъ неспособны были на паденіе... Это слово для нихъ было убійственнымъ ударомъ и душевной пыткой. Въ пригнобленномъ состояніи духа раздражалось чувство. Для нихъ все было противно: рЪшетки, черная дверь съ двумя замками, желЪзныя койки, глупая лампочка, стулъ часового. На все сыпалось проклятіе. Отъ думокъ голова ходила, въ ушахъ шумЪло.

На улицахъ Львова кишмя кишЪло и кипЪло. Съ каждымъ днемъ становилось страшнЪе. ВсЪмъ стало ясно, что Австрія отступаетъ; и всЪмъ стало ясно, что можетъ наступить за пораженіемъ страшная росправа. Толпы хлынули и хлынули. Росла тревога. БЪженцы смЪшались съ войсками; тюрьма наполнилась отчаяніемъ. Стали вЪшать и это потрясло до глубины всЪ души загнанныхъ въ тюрьму. Каждый сталъ думать свою тяжелую думу. Шопотомъ лилась молитва, ибо каждому казалось что вотъ-вотъ подъ дверью зазвонитъ колокольчикъ, откроется дверь, и его схватять и поведутъ въ уголъ за черныя ворота. Въ углу за черными

воротами стояло 3 столба съ большими крюками. Эго были висЪлицы.

Наступившая ночь усилила страхъ еще въ большей мЪрЪ. Въ тюрьмЪ произошла суматоха, на улицахъ раздавался одинъ гулъ. Все бЪжало. Около 11-ти часовъ, шепнулъ въ дырочку часовой: козаки во ЛьвовЪ!.. Миша передалъ извЪстіе прочимъ, и оно подЪйствовало, какъ громъ изъ яснаго неба. Священники пали на колЪни и стали исповЪдываться, говорить молитвы. Кто-то шепнулъ, что тюрьму взорвутъ, и всЪ повЪрили въ это. Каждая минута становилась невывосимой.

Ровно въ полночь, однако, раздалось грозное австрійское heraus. Приказано выходить и ставать въ ряды... Легко сказать: ставать въ ряды. Но стать по требованію австрійскаго жандарма — стоило большихъ усилій и мученій, a иногда и жизни. Опять били въ животъ прикладами, по головЪ кулаками и штыками.

B. Р. Ваврикъ.

„Въ водоворотЪ". Львовъ, 1920.